НОРМАТИВНЫЕ ПРИЗНАКИ ПРАВА И СУДЕБНАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА

Byadmin

НОРМАТИВНЫЕ ПРИЗНАКИ ПРАВА И СУДЕБНАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА

Сборник материалов конференции «Язык и право: актуальные проблемы взаимодействия», 2017

Кусов Геннадий Владимирович
кандидат филологических наук, адвокат, г. Краснодар

НОРМАТИВНЫЕ ПРИЗНАКИ ПРАВА И СУДЕБНАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА

Как известно, в праве определение чести – это сопровождающееся положительной оценкой отражение в общественном сознании качеств физического или юридического лица. Судя по этому определению, эксперты делают вывод о том, что при унижении чести предполагается, что истец видит изменение общественного мнения о себе. Это является сознательной дискредитацией человека в общественном мнении (Симонов, 1997, 12). Но имея в виду судебную практику, можно сделать вывод, что  изменение общественного мнения оценивает сам истец. Экспертиза дает оценку средства воздействия на общественное сознание, когда результат воздействия остается без всяких оценок. В Комментариях к УК РФ указано, что «наличие унижения и его степень, глубину оценивает в первую очередь сам потерпевший», то есть объективных или других критериев доказательства того, что «унижение чести» имело место, в текстах права нет (Шевчук, 2008, 28). Ученым-лингвистам совместно с правоведами предстоит продолжить разработку экспериментальных методик в направлении оценки результатов воздействия конфликтогенных текстов.

По существу, эксперт для обоснования своего мнения опирается на лингвистические источники, в том числе – на пометы толкового словаря, однако филологический словарь не имеет юридической, правовой функции, пометы в словаре слишком вольны и приблизительны в отношении требований объективности, однозначности, системности, то есть пригодности для принятия правовых решений.

В частности, это вызывает потребность в развитии лексикографии, в разработке нового подхода к формированию юрислингвистических словарей, отражающих потенциал инвективного функционирования языка с учетом проекций на юридически значимые обстоятельства употребления того или иного слова и с разработкой новой системы стилистических помет, отражающих градацию инвективности. Итак, мы представили проблему с точки зрения специалистов-филологов.

Правоведы, понимая, в какой степени право регулирует социальную жизнь, считают нужным видеть в исследуемом вопросе социальное явление на стыке права и языка.

Интенции говорящего «не интересуют» судебного эксперта-лингвиста; интент-метод как исследовательский прием привнесли в теорию судебной лингвистической экспертизы лингвисты, которые не имеют представления о волевом моменте состава правонарушения, так как не имеют специальных знаний в области права (не изучали правовых дисциплин). В современном понимании уголовного закона (формальный состав преступления или административного правонарушения в административном праве) правоприменитель не выводит отдельно из состава преступления (правонарушения) волевой момент хотел / не хотел оскорбить, так как вред причиненный подразумевается (для этого создан институт причинения морального вреда, случаи причинения морального вреда четко описаны в законе, этот список ограничен и не подлежит расширенному толкованию). Некоторые лингвисты ошибочно начинают навязывать в судебной лингвистической экспертизе языковой оценочности выводы о намерениях говорящего (инвектанта), используя лингвистический интент-метод.

Начнем с того, что существование человека вне социума, понимаемого как индивидуальное бытие, невозможно. Через этносоциальную индивидуальность каждый человек входит в человечество, то есть он входит в него как национальный человек, обладающий своей самобытной духовностью, самобытной культурой и самобытным языком. Через культуру задается система координат, в которой будет действовать в мире представитель данной этнической культуры, формируется образ мира, который является основополагающей частью культуры этноса.

Лингвокультурные стереотипы усваиваются в процессе социализации. Константность восприятия на уровне культуры как системы сознания, связанной с определенным этносом, обеспечивается именно культурными стереотипами сознания, то есть атрибутами образов сознания, которые понимаются как способы восприятия и которые накапливаются в виде репертуара структуированных контекстов (концептов, фреймов, сем).

Концепт «оскорбление» не сразу занял свое место в лингвокультуре. Благодаря нормативной кодификации в правовом сознании возникают четкие определения и рамки того или иного социально-вредного поведения. По современной юридической квалификации правовая норма «оскорбление» принадлежит к правонарушениям против свободы, чести и достоинства личности.

Интуитивное признание того, что современная лингвистика трактует как «коммуникативное намерение» в качестве квалифицирующего признака противоправного деяния «оскорбление», отражает состояние развития правовой культуры в течение длительного времени. Понимание под причинением оскорбления намерения оскорбить соответствует современному описанию иллокутивного речевого акта «оскорбление», где само «коммуникативное намерение» является признаком совершения противоправного деяния. Это подтверждает правильность понимания законодателем начала XX века речевой природы оскорбления.

Правовой сдвиг, последовавший после становления гражданского общества, изменил принципы и подходы современного правового толкования нормы «оскорбление», и поэтому перед специалистом, занимающимся вопросами взаимосвязи языка и языка толкования права, не обладающего специальными юридическими познаниями, стоит задача выбора метода анализа. С точки зрения теории речевых актов, толкование оскорбления с позиций намерений эмитента верно, но оно устарело для современного понимания правовой проблемы «оскорбление», так как нельзя объективно описать правовую и лингвистическую проблему «оскорбление», замкнувшись только в лингвистическом пространстве исследований. Правовой сдвиг пока прямо не произвел семантического сдвига в языке, но без учета этого сдвига нельзя постигнуть истинную природу «оскорбления» в современном толковании права.

С принятием в начале XX века в Российском законодательстве «Уголовного уложения» (1903 г.) и «Уложения о наказаниях» (1903 г.) выделились два юридических направления государственной охраны «доброго имени» лица. Уголовному и гражданскому преследованию подлежал субъект, причинивший ущерб чести лица: 1) путем распространения ложных сведений и 2) путем нанесения оскорбления. Поэтому юридическое толкование имени концепта «оскорбление» возникло первоначально как обыкновенное наименование запрета, определившего круг противоправного, уголовно наказуемого деяния (Громов, 1909, 37). Ценностная картина мира в языке представляет собой проявление закономерности «семантической концентрации, согласно которой наиболее важные предметы и явления жизни народа получают разнообразную и подробную номинацию» (Карасик, 1996, 3).

Под юридическим именем концепта «оскорбление» был объединен большой пласт накопленного человечеством опыта в сфере нанесения вреда социальному статусу лица. Поэтому оскорбление, как элемент языковой картины мира, отраженный в общечеловеческой и правовой культуре отдельного этноса, имеет следующее лингвокультурное определение: оскорбление – это временное расстройство чувств человека в виде эмоционального всплеска, ведущего к блокаде рационального мышления, переходящее в стойкое состояние обиды, вызванное несоответствием уровня самоидентификации личности с предложенным ей местом в языковой картине мира, отражающей систему социальных субъективных оценок.

Юридические свойства концепта «оскорбление» – это когнитивное отражение наименования социального запрета в нормативном источнике. Контаминация юридического толкования и понимания обыденного смысла концепта усложняется еще и тем обстоятельством, что для номинации юридического запрета выбирается слово, обладающее «цельным», обобщенным смыслом, то есть слово из обыденного языка, так как право является составной частью культуры определенной этнической общности. В то же время юридическая номинация запрета несет в себе дополнительную семантическую нагрузку, понимание которой доступно лишь специалисту в силу исполнения профессиональных обязанностей: например, оскорбление в наивном сознании древнего человека воспринималось иначе, чем сейчас, так как оскорблением считалось: 1) указание пальцем – ст. 127 кодекса Хаммурапи, 1750 г. до н.э., «Если человек протянет палец против энтум или жены человека и не докажет обвинения, то этого человека должно повергнуть перед судьями, а также обрить ему виски (отдать в рабство)»; 2) распевание песни, содержащей клевету или опозорение другого человека – ст. 1б Законов ХХII таблиц, 450 г. до н.э., «Смертной казни подлежит тот, кто сложил или будет распевать песню, которая содержит в себе клевету или опозорение другого».

По видам дискурсной активности лингвокультурный концепт «оскорбление» имеет следующую реализацию: 1) мифологический тип дискурса – установление норм коммуникативного поведения, заключающееся в выделение имени божества из религиозного, социального, этического, правового единства как субъекта культового почитания и оформление запрета на неупоминание его имени вне культа; 2) религиозный тип дискурса – нравоучительное поведение; 3) реализация в обыденном сознании – оценка поведения с точки зрения утилитарных норм: справедливости, целесообразности, экономии; 4) правовой тип дискурса – установление точного соответствия предписаниям правовой нормы, то есть квалификация правовой нормы, оценка соответствия противоправного поведения человека диспозиции правовой нормы.

Явление разграничения толкования юридической терминологии и парадигматических понятий обыденного сознания усложняется и тем, что зачастую обыденное сознание легче реагирует на стереотипы, связанные с понятием справедливости, чем на юридические запреты. Только этим обстоятельством можно объяснить появление в обыденном сознании «юридических» стереотипов «вор в законе», «мафия», «оборотни в погонах», «черный нал», «взяткоемкость». Подобные стереотипы мышления, рожденные в глубинах СМИ, являются продуктом общественного сознания, преображающего сложные юридические образования через наивно-этические представления народа в виде этнических стереотипов «справедливости», «добра и зла», «хорошего и плохого», то есть того, что представляется в сознании в более простом смысле: слово «коррупция» является более понятным для адресата, чем перечень составов должностных преступлений о злоупотреблении властью или служебным положением. Так, например, описания диспозиции уголовно-правовой нормы «Коррупция» нет ни в одном составе преступлений действующего УК РФ. Официальное определение коррупции появилось только после принятия Федерального закона РФ от 25 декабря 2008 г. № 273-ФЗ «О противодействии коррупции»: коррупция – злоупотребление служебным положением, дача взятки, получение взятки, злоупотребление полномочиями, коммерческий подкуп либо иное незаконное использование физическим лицом своего должностного положения вопреки законным интересам общества и государства в целях получения выгоды в виде денег, ценностей, иного имущества или услуг имущественного характера, иных имущественных прав для себя или для третьих лиц либо незаконное предоставление такой выгоды указанному лицу другими физическими лицами (статья 1).

В данном случае контаминация обыденного сознания заключается в приписывании (предании) уголовно-правовых свойств концепту «коррупция», как собирательному образу, который не имеет уголовно-правовой диспозиции (то есть термин «коррупция» является собирательным, сам не несет никакой дополнительной уголовно-правовой нагрузки, но раскрывает составы преступлений, например, Главы 30 УК РФ «Преступления против государственной власти»). Право, призванное отражать четкие критерии дозволенного и недозволенного, законного и незаконного, оказывается своего рода флюгером, меняющим направление в зависимости от собственных потребностей и возможностей, и абстрактно мы привыкли к тому, что коррупция – это такое «модное ругательное слово», а экспертиза на коррупциогенность – «средство лишения чиновников дополнительного заработка». Однако, с принятием Федерального закона от 25 декабря 2008 г. № 273-ФЗ «О противодействии коррупции» стереотип массового сознания и обобщенное понятие общей теории права «коррупция» приобрел статус правовой нормы.

С точки зрения функционирования языка права текст нового вида экспертизы, представленной в «Методике первичного анализа (экспертизы) коррупциогенности нормативно-правовых актов» (Э.В. Талапина, В.Н. Южаков, принята на основании Постановление Правительства РФ от 26 февраля 2010 г. № 96 «Об антикоррупционной экспертизе нормативных правовых актов и проектов нормативных правовых актов») изобилует новыми понятиями, которые предстоит переосмыслить на теоретическом уровне, так как они вызывают больше вопросов, чем раскрывают содержание специальных знаний в области права (правовых понятий): «правовые предпосылки коррупции» (право как совершенный институт не может способствовать коррупции, право – должная мера справедливости; у коррупции могут быть социально-экономические предпосылки), «нормы, дефекты, правовые формулы, способствующие проявлениям коррупции» (законодатель не должен допускать дефекты по определению), «коррупция – любое использование служебного (должностного) положения в целях извлечения ненадлежащей выгоды» (это вопрос о специальном субъекте, так как в аналогичных «Методиках», принятых в регионах РФ не дается понятие специального субъекта), «коррупциогенная норма», «правовой режим прозрачности информации» и т.д.

Лингвокультурный концепт, приобретающий юридические свойства, возникает первоначально как вид социального табу (коррупция, оскорбление в лингвокультуре – неодобряемый вид поведения), направленный на законодательное закрепление запрета как вида асоциально поведения. Поэтому лингвокультурный концепт «оскорбление», возникший из своего юридического имени в обыденном сознании, воспринимается как неуважительное, общественно вредное и недопустимое поведение.

Исходя из этого, можно дать следующее определение «оскорбления» как лингвокультурного концепта: оскорбление – это концентрированный социокультурный стереотип поведения, распространенный в массовом сознании носителей лингвокультуры, о видах социально вредного поведения, которое в коммуникативном взаимодействии вызывает несогласие адресата занять непривлекательное место в социальной системе ценностей ввиду утраты им прежнего социального образа или положительной оценки самоуважения, а также представление о социально-ориентированных способах восстановления утраченной значимости лица, подвергшегося вербальной агрессии.

Современное понимание оскорбления как преступления, обладающего по классификации уголовного кодекса РФ формальным составом (ст. 130 УК РФ утратила силу с 08.12.12 г.), означает, что правовая норма «оскорбление» – это преступление, которое является оконченным в момент окончания действий, направленных на унижение чести и достоинства лица (по квалифицирующим признакам), вне зависимости от наступления или ненаступления вредных последствий, определить которые в целом ряде случаев бывает затруднительно без специальных познаний (то есть без проведения лингвистической экспертизы).

Сложная ситуация, требующая лингвистической экспертизы, создается, когда законодатель использует оценочные понятия. Свойства, признаки, детали правовых явлений, фиксируемых оценочными понятиями, в отличие от остальных (неоценочных, формально-определенных) понятий, подробно не разъясняются законодателем, а оцениваются и конкретизируются субъектами, исходя из эталонов правосознания, практики, нравственности, обычаев. Это самые сложные понятия, так как их содержание нельзя определить однозначно, поскольку их смысл и значение могут зависеть от конкретной обстановки. В.Е. Жеребкин рассматривает их как понятия, неопределяемые в законе, теории или судебной практике (Жеребкин, 1976, 129). По словам Т.В. Кашаниной, «…законодатель может нормативно закрепить стандарт того или иного оценочного понятия, зафиксировав существенные признаки последнего. Понятие в этом случае перестает быть оценочным» (Кашанина, 1975, 8). Таким образом, специфика оценочных понятий – это отсутствие у них легальных дефиниций.

Кроме лингвистической экспертизы текста, особое место в экспертологии занимает лингвистическая экспертиза законопроектов и действующих нормативно-правовых актов. Лингвистическая экспертиза законопроектов имеет свои методики, в отличие от экспертизы текстов, связанных с языковыми конфликтами. Однако, поскольку естественный язык выступает субстратом языка юридического, в конечном счете обе экспертизы имеют один предмет. Юриспруденция предполагает необходимость инициировать исследования в сфере правовой лингвистики в целом, потому что многие аспекты при использовании языка не регламентируются правом (если отсутствует статья закона, то криминальным деяние не является, например, языковое манипулирование сознанием, суггестивные технологии рекламы, предвыборных кампаний и пр.), а также реализация действующих законов и имеющихся пока в виде законопроектов по регламентации языковых феноменов имеет трудности по причине отсутствия готовности юристов и лингвистов ответить на многие проблемные вопросы.

При этом отметим роль лингвистической экспертизы, служащей одним из барьеров на пути нарушения норм и требований юридического языка. Ей подвергаются все документы, выносимые на рассмотрение Государственной Думы, для чего в Правовом управлении Аппарата Государственной Думы работает Отдел лингвистической экспертизы в составе двадцать одного квалифицированного редактора (Калинина, 1997, 44).

В целях повышения качества принимаемых законов необходимо закрепить необходимые полномочия парламентских редакторов-лингвистов: законопроект должен выноситься на рассмотрение и голосование только после прохождения полного цикла лингвистической проработки и одобрения профессионального редактора-лингвиста.

Помимо этого, опираясь на компетентные, объективные экспертные заключения, суды смогут выносить законные, обоснованные судебные решения по делам о защите чести, достоинства и деловой репутации. Однако в правовом поле невозможно найти как критерии допустимости и правомерности, так и недопустимости и неправомерности различных форм передачи информации. Для уяснения этих вопросов недостаточно собственно правовой проблематики и требуется обращение к лингвистическим, психологическим и другим научным понятиям и критериям (Ратинов, 1997, 114).

Итак, специалисты в области права, не имея необходимого инструментария для исследования текста и не владея лингвистической терминологией, не могут правильно сформулировать вопросы, нужные для осуществления лингвистической экспертизы, а лингвистам недостает единых принципов, методов и приемов проведения экспертизы, нет согласования лингвистических понятий с правовыми, обозначающими юридически значимые обстоятельства для исследуемой категории дел. Для лингвистов приоритетно то, что судебная экспертиза – это лингвистическое исследование, они могут недооценивать то, что это, кроме того, и особый способ доказывания, строго регламентированный в гражданском и уголовном процессе. Лингвистическая экспертиза только тогда может считаться выполняющей свою функцию, когда ее конечные результаты будут содержать юридически значимые выводы, а именно, результаты лингвистической экспертизы будут иметь соответствие с  признаками состава правонарушения, кодифицированными в законе.

Компетентно произвести лингвистическую экспертизу возможно только совместными усилиями лингвистов и юристов, так как  юристы не владеют лингвистическим инструментарием, а  лингвисты не знают юридических релевантностей.

Еще одна сторона правового аспекта экспертизы – юридическая строгость, предполагающая максимальную однозначность ответа, содержащегося в экспертном заключении. Именно с целью ее достижения правовые органы обращаются к экспертизе. Но требование объективности выводов лингвистической экспертизы потенциально нацеливает эксперта на дачу вероятностного заключения.

Известно, в современном обществе обсценная лексика, сохраняя ту или иную степень табуизированности, рассматривается как естественная норма и как достояние культуры, а нарушение табу воспринимается как речевая агрессия против психики и морали, что означает обязанность правовых институтов обеспечивать защиту от «речевого хулиганства», чего не происходит даже теоретически. На практике возбуждение уголовного или административного дела в суде с составом «оскорбление» по поводу нецензурной брани (например, в общественном месте) безотносительно к конкретному лицу невозможно. Кроме того, очевидна практическая сложность такой защиты: массовость явления, по отношению к которой сверхсложно осуществить принцип неотвратимости наказания, отсутствие явных признаков ущерба, трудность его доказательства. Лингвистам понятна «обсценизация» современной русской речи и невозможность искусственного воздействия на такого рода глобальные процессы (Голев, 2000, 8).

К тому же, когда объектом юрислингвистической экспертизы являются естественные речевые произведения (например, с целью установления их инвективности), возможно, следует производить их своеобразный перевод на юридический язык (в соответствии с нормами права). Иначе юрислингвистическая экспертиза останется чисто лингвистическим исследованием.

Рассмотрим, что может происходить при проведении лингвистической экспертизы, если эксперт будет следовать указаниям статьи закона. В статье 431 «Толкование договора» ГК РФ указывается: «…судом принимается во внимание буквальное значение содержащихся в нем (в толковании) слов и выражений». Однако в лингвистических словарях нет термина буквальное значение – это в лингвокультуре обиходное выражение, а в теории права научно-теоретическое понятие. В толковом же словаре обиходных слов  значение прилагательного буквальный следующее:

1. Точно соответствующий чему-либо. Буквальный перевод. Буквальное воспроизведение текста.
2. Прямой, не переносный, не метафорический. В буквальном смысле, значении (слова). Народ был действительно грамотный, и даже не в переносном, а буквальном смысле. Наверно более половины из них умело читать и писать (Дост. Зап. из Мертв. дома). Отец слушал его, открыв рот – не в переносном, а в буквальном смысле этого слова (Кавер. Откр. книга) (Словарь современного русского литературного языка, 1991, 807). Конечно, второе из приведенных значений нельзя понимать «буквально», иначе выражения типа липовые документы придется толковать как «документы, сделанные из липы», а не метафорически.

Именно переносный смысл многих выражений является главным, сущностным, тогда как исключительно прямое значение нередко не соответствует точному смыслу. Буквальный чаще всего может означать «механически выводимый из суммы смыслов частей», тогда как «точный» смысл целого не всегда соответствует этой сумме. Неюридизированное использование единицы естественного языка является причиной этого явления.

Отметим, подход к значению как узуальному явлению весьма правомерен для теории юрислингвистики, что согласуется с современными антропоцентрическими принципами. Приведем рассуждения А. Вежбицкой: «Значения слов – это, грубо говоря, то, что мы «имеем в виду», или «держим в голове», когда произносим слова, а поскольку то, что мы «имеем в виду», может меняться в зависимости от контекста или ситуации, мы должны уточнить, что значение – это только постоянные, не меняющиеся условия употребления слов. Эти постоянные условия могут быть установлены разными способами, включая изучение методом интроспекции, а также помощью изучения фразеологии, стандартных метафор, методом опроса информантов, с помощью различного рода психолингвистических экспериментов» (Вежбицкая, 1996, 243).

Если говорить о языке права, то это также современный русский язык, но это один из его стилей, это официальный язык, объединяющий несколько субстилей: язык законодательства, язык подзаконных правовых актов, язык правоприменительной практики (который также подразделяется на несколько видов), язык юридической науки, язык юридического образования, язык юридической журналистики (Исаков, 2009, 103).

К этому добавим, юридический язык как единое целое имеет ряд важных и ценных качеств, кроме всех особенностей его субстилей, связанных со спецификой предметной сферы.  Главные его свойства (юридическая техника) – точность, ясность, использование слов и терминов в строго определенном смысле.

Юридическая техника это совокупность правил и приемов, относящихся к подготовке, формулированию и опубликованию законов. Прежде всего, юридическая техника это, по существу, деловые обыкновения, сложившиеся в разных странах в ходе правотворческих процессов. Юридическая техника охватывает вопросы построения актов (преамбулы, разделы, главы, статьи), определение терминов, использование формулировок (четкость, однозначность, грамотность). Это еще и оценка акта с позиции выражения социального заказа, отсутствия пробелов, недопустимости внутренних и внешних противоречий, наличия компромиссов.

В этом отличие правового языка, к примеру, от языка художественных литературных произведений, где допустима «размытость» слов и определений как одного из средств художественной выразительности. Кроме того, юридический язык характеризуется простотой и надежностью грамматических конструкций, не допускающих двусмысленность.

Кроме того, для юридического языка обязательна эмоциональная нейтральность. Любые события и факты юрист обязан описать в нейтральных выражениях, без эмоционального давления, не раскрывая своей юридической оценки. В этом отличие юридического языка от языка журналистики с его эмоциональной составляющей, изначально не скрывающей позицию автора.

Укажем еще на одно свойство юридического языка – это высокая степень абстрактности, что выявляется при анализе его категорий: лицо, деяние, состав преступления, правоотношение, юридический факт и другие. В то же время юридические категории конкретны, почти каждой из них можно противопоставить конкретные действия и обстоятельства, составляющие содержание этой категории.

Конечно, необходимо отдельно выделить особенность, присущую юридическому языку, – это четкая системность, когда во взаимосвязи и взаимодействии категории юридического языка описывают определенную область общественной (или социальной) реальности.

Кроме выполнения собственно коммуникативной функции, язык права как специфическая коммуникативная система связан с реализацией перформативной, волюнтативной и директивной функций.

Современная социальная практика свидетельствует о наличии некоторых правовых коллизий, вызванных переводческой практикой, что показательно при рассмотрении следующего примера.

В связи с делом Литвиненко об экстрадиции в Великобританию русского гражданина Андрея Лугового возникли следующие юридические коллизии.

Британия требует выдачи Лугового, Россия категорически против.

Противники экстрадиции утверждают, что выдача Лугового невозможна – согласно Конституции России: «Гражданин Российской Федерации не может быть выслан за пределы  Российской Федерации или выдан другому государству».

Сторонники выдачи утверждают, что тем не менее в Конституции также записано: «Если международным договором Российской Федерации установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то  применяются правила международного договора». Учитывая, что Россия ратифицировала Европейскую конвенцию о выдаче, она обязана поступиться своими внутренними нормами в пользу интернациональных обязательств.

Однако в этой ситуации Россия имеет весомый контраргумент: подписывая в 1999 г. Европейскую конвенцию о выдаче, Россия сделала замечание-декларацию: «Российская Федерация < … > заявляет , что < … > гражданин Российской Федерации не может быть выдан другому государству». Европа на такое условие согласилась, РФ конвенцию подписала (Партико, 2005, 1).

Но дело в том, что англоязычный вариант русского содержит формулировку may not be, который является не настолько однозначным, как русский «не может быть».

May not be эквивалентно русскому «может не быть», то есть вполне допускает выдачу обвиненного. (Это же may not используется и в официальном переводе Конституции РФ – вполне вероятно, что выражение перешло в текст конвенции оттуда).

Как бы то ни было, правовая коллизия очевидна: две копии одного документа, имеющие равную юридическую силу, содержат разные трактовки одного понятия.

Тот, кто читает на английском, уверен в том, что России достаточно проявить добрую волю, а кто читает на русском, не видят законной возможности для экстрадиции.

Так основные проблемы теории и практики перевода, возникшие на границе лингвистики и права, входят в эвристическую сферу правовой лингвистики и концентрируются вокруг следующих вопросов:

– преодоление двусмысленности терминов и устойчивых    словосочетаний, юридических клише и штампов при переводческой деятельности;

– лингвоюридические и собственно правовые проблемы перевода объектов    интеллектуальной собственности.

Основываясь на материалах нашего исследования, в заключение выделим то, что приводит язык в сферу правового функционирования:

– Язык  – это объект правового регулирования (государственный русский язык, язык в области функционирования правовой нормы о защите чести, достоинства и деловой репутации личности и т.д.)

– Язык – это средство или объект правоприменительной деятельности: толкование законов, других юридических текстов, язык правосудия (протоколы, речи адвокатов и т.п.).

– Язык – это средство законодательной деятельности.

– Язык – это средство юридической науки.  При этом концепция языка как средства мышления  (в смысле формальной логики, к которой тяготеет юридическое сознание) в ментальности юристов понимается прежде всего как средство осуществления мысли и воли законодателя.

Итак, правовой язык – это особый стиль общенационального языка, функционально отвечающий задачам кодификации правил нормативного регулирования общественных отношений и служащий для отражения устойчивых стереотипов поведения в правосознании и лингвокультуре (Кусов, 2012, 165).

Список литературы

1. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М. 1996.
2. Власенко Н.А. Проблемы точности выражения формы права (лингво-логический анализ). Диссертация в форме научного доклада на соиск. уч. ст. доктора юридических наук. Екатеринбург. 1997.
3. Голев Н.Д. Юридизация естественного языка как лингвистическая проблема // Юрислингвистика-2. Русский язык в его естественном и юридическом бытии. Барнаул. 2000.
4. Головина С.Ю. Понятийный аппарат трудового права. Екатеринбург. 1997.
5. Громов Н.А. Законы уголовные: Уложение о наказаниях уголовных и исправительных, Устав о наказаниях, налагаемых Мировыми Судьями и Уголовное Уложение. Спб. 1909.
6. Жеребкин В.Е. Логический анализ понятий права. Киев, 1976.
7. Жеребкин В.Е. Содержание понятий права (логико-юридический анализ). Автореф. дисс …докт. юр. наук. Харьков. 1980.
8. Исаков В.Б. Язык права // Юрислингвистика: Учебная хр.. Ч. I / Авт. сост. Т.А. Лисицына; НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород. 2009.
9. Калинина Н.А. Лингвистическая экспертиза законопроектов: опыт, проблемы и перспективы: на примере работы Правового управления Аппарата Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации : науч.-практ. пособие. М. 1997.
10. Карасик В.И. Культурные доминанты в языке // Языковая личность: культурные концепты: сб. науч. тр. Волгоград; Архангельск. 1996.
11. Кашанина Т.В. Оценочные понятия в советском праве. Автореф. дисс. …канд. юр. наук. М. 1975.
12. Кусов Г.В. Генезис и современное состояние теории судебной лингвистической экспертизы, закономерности формирования и развития. Краснодар, 2012.
13. Партико З.В., Саплин Ю.Ю., Опрятный С.М. Переводческие проблемы в контексте языка и права // Бюро переводов «Бридж». URL: http://kievbridge.com.ua.
14. Понятие чести и достоинства, оскорбления и ненормативности в текстах права и СМИ/ Отв. ред. А.К. Симонов. М: Права человека. 1997.
15. Постановление Правительства РФ от 26 февраля 2010 г. № 96 «Об антикоррупционной экспертизе нормативных правовых актов и проектов нормативных правовых актов». URL: http://ak.gov-murman.ru.
16. Ратинов А.Р. Судебная психология для следователей М. 1997.
17. Словарь современного русского литературного языка. Т. 1. М. 1991.
18. Уголовное Уложение. Высочайше утвержденное 22 Марта 1903 года. Издание Государственной Канцелярии, СПб. 1903.
19. Федерального закона РФ от 25 декабря 2008 г. № 273-ФЗ «О противодействии коррупции» // Российская газета. Федеральный выпуск от 30 декабря 2008 г. № 4823.
20. Шевчук Д.А. Экономическая журналистика. М. 2008.